Миры под лезвием секиры - Страница 68

Из деревни не доносилось иных звуков, кроме жалобного, повторяющегося через равные промежутки времени, мычания.

— Эх, молочка сейчас… — произнес лейтенант страстно. Даже воспоминания о «шашлыке» в сапогах не могли унять его голодных мук. — Может, пойдем, а?

— Пошли, — кивнул Смыков. — Только, братец вы мой, осторожно.

Низко пригибаясь к земле, они короткими перебежками достигли деревни. Вскарабкаться на вал не удалось, так густо он зарос колючим кустарником. Ворот не было и в помине, от них остался только гнилой верейный столб.

— Без страха люди живут… Открыто, — сказал Смыков. — Не боятся незваных гостей.

— Терять просто нечего, — отозвался лейтенант. — Смотри, какая нищета. Крыши соломенные. Двери на борону закрываются.

Первый же дом, в который они зашли, поверг их в изумление и странным устройством щеколды, и скудностью внутреннего убранства, и грубой самодельной мебелью, и глинобитным полом. В комнате с очагом посредине и кое-какой медной посудой на стенах они, обшарив все углы, не обнаружили ничего, хотя бы отдаленно напоминающего съестное.

— Корову надо искать, — сказал лейтенант убежденно.

— А ты ее доить умеешь?

— Не подоим, так прирежем.

— Это, братец вы мой, уголовное дело. Сами знаете.

— Да пошел ты, законник…

Так, заглядывая во все дома подряд, они добрели до центра деревушки, где располагалось одно-единственное более или менее приличное здание — двухэтажное, с узорными решетками на окнах, крытое чем-то похожим на черепицу. Двор дома был обнесен глухим каменным забором, из-за которого и раздавалось коровье мычание.

Лейтенант тронул железную калитку, и та со скрипом подалась. В тот же момент из глубины двора с хриплым рычанием примчались два огромных лохматых пса

— настоящие волкодавы. Смыков едва успел втащить своего спутника обратно и захлопнуть калитку.

— Вот и попили молочка, — сказал он разочарованно.

— А ты анекдот про корейца, который на границе собаководом служил, знаешь?

— поинтересовался лейтенант, задумчиво поглаживая кобуру. — А корейцы люди культурные, в правильном питании толк понимают.

— Вы это, братец мой, бросьте, — отрезал Смыков. — Нельзя так низко опускаться. Особенно в чужой стране.

Собаки захлебывались от злого вожделения и разве что прутья калитки не грызли. Казалось, они понимают, о чем говорят люди.

Внезапно кто-то позвал собак, и они исчезли с той же быстротой, с какой до этого появились. К калитке приблизилась хрупкая женщина, одетая в черные длинные одежды — даже носки туфель не было видно. На смуглом цыганском лице горели глаза, выражение которых сразу смутило Смыкова.

Она спросила что-то на чужом языке, и он, как ни странно, понял ее. Женщина поинтересовалась, христиане ли они.

— Си, синьора, — машинально ответил Смыков.

— Перекрестись.

Смыков не раз видел, как крестятся верующие на Кубе, и довольно правдоподобно воспроизвел этот жест.

— Войдите, — сказала женщина.

Ее испанская речь сильно отличалась от той, к которой привык Смыков, но была понятна почти в такой же степени, как современному россиянину понятен церковно-славянский язык.

Ни разу не обернувшись, женщина провела их в дом и усадила за стол в просторной, чисто побеленной комнате, единственным украшением которой было черное дубовое распятие на стене.

— Вы чужестранцы? — спросила она.

— Да, — ответил Смыков. — Но вам не следует нас бояться.

— Недавно здесь побывали чужестранцы, непохожие на вас. Они убили пастухов и угнали наши стада. Падре сказал, что это слуги лукавого. Они не понимают нашего языка, не умеют креститься и питаются сырым мясом своих коней.

Лейтенант, ни слова не понимавший в их разговоре, каким-то чудом догадался, что речь идет о еде, и стал тыкать пальцем в свою широко открытую пасть.

— Жрать, мадам! Эссен! Ай увонт ит!

— Вы голодны? — спросила женщина.

— Немного, — засмущался Смыков.

Она кивнула, удалилась в соседнюю комнату и спустя пару минут вернулась с подносом в руках. Угощение состояло из кисловатого красного вина, хлеба, овечьего сыра и дюжины сырых яиц.

— Я не готовлю себе горячую пищу, — сказала женщина, словно извиняясь.

— Почему? — задавая этот вполне невинный вопрос, Смыков не знал, что именно он и сгубит его.

— Я усмиряю свою плоть, сеньор чужестранец. — Женщина потупила глаза. — На меня наложена епитимья.

— Какой же грех вы замаливаете, сеньора? — галантно поинтересовался он.

— Прелюбодеяние, — едва слышно ответила женщина. — Падре грозится, что, если я буду упорствовать в этом грехе, он передаст меня в руки святой инквизиции.

— А вы… упорствуете? — чувствуя в ушах хмельной звон, а в паху сладкий зуд, прошептал Смыков.

— Увы, — печально призналась женщина. — Не помогает ни власяница, ни самобичевание. Наверное, в меня вселился бес похоти. Все говорят, что я кончу жизнь на костре.

— Подождите… — здравый смысл еще не до конца покинул Смыкова. — Костер, инквизиция… В какой стране мы находимся?

— В Кастилии, сеньор чужестранец.

— А какой нынче год? — жуткая догадка промелькнула в его голове.

— Не знаю. Я неграмотная.

— А кто сейчас у вас король?

— Раньше мы молились за дона Хуана… Это имя ровным счетом ничего не говорило Смыкову, в учебе делавшему главный упор на диамат и научный коммунизм, а вовсе не на историю. Ощущая себя человеком, с завязанными глазами ступившим на канат, он успел еще задать несколько вопросов.