Миры под лезвием секиры - Страница 71

Не стали долго упираться и рыбаки, взявшие на себя следующие преступления: надругательство над храмами, распространение еретических измышлений, кражу священных таинств, вскрытие могил, отцеубийство, людоедство, содомию и лжесвидетельство. Спиннинги их, признанные орудием для ловли христианских душ, были изрублены на мелкие кусочки и сожжены.

Тверже всех держался летчик, в свое время воевавший в Сирии и даже побывавший в еврейском плену. Однако его запирательство ни к чему хорошему привести не могло, ведь многие видели, как он опустился с неба на дьявольской птице с колесами вместо лап и мельничным крылом вместо клюва. Вдобавок при попытке сжечь ее эта птица взорвалась, покалечив немалое число солдат и монахов. Летчика зачислили в редкий разряд летающих прислужников нечистого и неоднократно принуждали продемонстрировать свое греховное искусство, сбрасывая вниз со специально возведенного помоста.

Закончились эти дурацкие эксперименты переломом обеих ног, но впоследствии хитрый летун обманул своих тюремщиков: построив для нужд кастильского войска монгольфьер из промасленного шелка, он сбежал при первом же испытательном полете да еще прихватил с собой жену коменданта замка.

Бабка-колдунья и рыболовы-содомисты, пройдя сквозь все мытарства следствия, публично покаявшись и признав над собой примат католической церкви, были тем не менее осуждены на пожизненное заключение с конфискацией имущества.

Смыков, на милицейской службе поднаторевший во всяких юридических уловках да еще имевший возможность видеть кухню следствия изнутри, выбрал для себя совершенно иную тактику защиты.

Священный трибунал главной своей задачей считал борьбу с еретиками, то есть с верующими, отступившими от общепринятых догматов религии. Можно ли было обвинять в чем-то подобном человека, под покровительством церкви никогда не состоявшего, святых таинств не принявшего и об истинном боге ничего не ведающего? Юридически нельзя, точно так же, как нельзя обвинить в дезертирстве солдата, не принявшего присягу. На это Смыков и упирал: ничего не знаю, ничего не ведаю, жил в глуши, о христианском учении слышать не довелось, миссионеры в наши края не забредали, до сих пор пребываю в первобытной наивности, а что наговаривает на меня эта ведьма Анхела — сплошной вымысел.

На коварные предложения войти в лоно матери всех страждущих — католической церкви — он отвечал уклончиво: сделать это можно не раньше, чем позовет душа, а та еще дремлет, как невинный ребенок.

Конечно, провести инквизиторов было трудно, на то они и инквизиторы. Смыкова доставали с разных сторон — не только увещевали, вразумляли и пугали, но и пытали потихоньку, следуя принципу, что телесные страдания очень просветляют душу. Он же твердо стоял на своем, понимая, что лучше лишний раз получить плеткой по заду, чем подняться на костер или до окончания века гнить в одиночке. Впрочем, к тому времени он уже лично знал всех палачей, а те, хоть и были большими формалистами, относились к необычному узнику с определенным пиететом.

Очередной сеанс убеждения с пристрастием выглядел примерно так.

— Привет, сеньоры, — говорил Смыков, входя в полутемный сводчатый подвал, где на жаровнях калились клещи, в котлах кипела вода, скрипела под потолком дыба, а служитель торопливо засыпал песком свежие кровавые лужи.

— Привет и вам, благородный сеньор, — вежливо отвечал палач.

— Чем займемся на этот раз?

— По плану. Сначала вырвем вам ноготок на левой руке, а потом пытка водой.

— На левой руке уже рвали. Можете полюбоваться.

— Ах, простите… Сейчас загляну в дело… Действительно, ноготок на вашей левой руке уже рвали… Да еще в присутствии кардинала. Тогда будем рвать на правой.

— Может, не стоит? В плане ведь конкретно сказано: на левой.

— Вы же знаете наши порядки, сеньор…

— Ладно, приступайте.

— С какого пальчика сорвем?

— Да с любого. Только поаккуратней.

— Тогда с указательного. Мизинчик трогать не будем. Он самый болезненный… Рвать?

— Рвите.

— А может, примете крещение?

— Не собираюсь даже! Чтобы меня после этого обвинили в ереси и послали на костер? Рви!

— Не обижайтесь, сеньор. Мы люди маленькие. В тяжких трудах свой хлеб зарабатываем.

— А-а-а!

— Ну как? Не очень больно?

— Я же просил, собака кастильская, поаккуратней!

— Не гневайтесь, сеньор. Приложите вот это снадобье. Сейчас все пройдет. Передохните немного и перейдем к пытке водой.

— Вода теплая?

— Теплая, сеньор… А может, все же примете крещение?

— Ну что вы ко мне привязались? Сто раз уже сказано: нет!

— Ах, сеньор, к чему такое упрямство? И вам неприятности, и нам морока… Извольте пройти к этой бочке. Будем держать вашу голову под водой до первых признаков утопления. Потом вернем в чувство. И так до пяти раз.

— Может, сегодня трех хватит? Я немного переел за обедом.

— Так и быть, сеньор… Четыре. Уж вы потерпите.

— Как-нибудь.

— Решение свое не изменили?

— И не надейтесь!

— Тогда окунаем.

— Буль-буль-буль-буль…

Время от времени в замок доставляли новых пленников — иногда степняков, иногда еще более диких, чем они, негров, иногда земляков Смыкова. Общаясь с ними в качестве переводчика, он был в курсе всех последних событий. Ни разу не покинув свой каземат, Смыков знал и о распрях, раздиравших бывший Талашевский район, теперь называемый по-разному — то Отчиной, то Отчаиной, — и об эпидемиях неведомых болезней, косивших всех подряд, и о бедственном положении Кастилии, сражающейся на два фронта, и о многом другом.