Миры под лезвием секиры - Страница 12

— А как же! — воскликнул уже почти протрезвевший делегат Хохмы. — Предположим, зажмут они Белого Чужака в угол. Завяжется у них милая беседа. А что дальше? Зяблика я уважаю, но что он может сказать дорогому гостю? Обматюгать разве что с ног до головы… Смыков начнет уголовный кодекс цитировать, который давно на подтирку пошел. Верка, конечно, может поговорить красиво, но уже после всего… («С тобой, козел, я ни до, ни после говорить не собираюсь!» — огрызнулась Верка.) Остается Чмыхало. Может, мы ему переговоры с Белым Чужаком доверим?

— Не понимаю, куда вы клоните, — заерзал на своем месте Цыпф.

— Сейчас поймешь… Предлагаю усилить группу Смыкова нашим нынешним председательствующим. Левка все науки превзошел, да и язык у него без костей. Кому еще с Белым Чужаком лясы точить? Уж Левка-то в грязь лицом не ударит… А если ударит, пусть на нас не обижается. Мы потом по этому личику еще добавим.

Поднялся одобрительный шум, как будто бы в зал вкатили бочку пива. Кое-кто даже в ладоши захлопал. Неудовольствие публично выразил один Зяблик:

— Вы нам баки зря не вколачивайте! На хрена нам такой баклан, да еще перед горячим делом. Он, наверное, даже пушку в руках держать не умеет. Сам загнется и нас под монастырь подведет. Не, мы только проверенных людей берем…

— А Верка? — спросил кто-то.

— Что — Верка? Верка в сторонке никогда не отсиживается. Если придется, любого удальца может на шарап взять.

— Ты, Зяблик, особо не разоряйся, — сказал рассудительный Глеб Макарович.

— Как общество постановило, так тому и быть.

Зяблик зыркнул по сторонам и, не встретив ни одного сочувствующего взгляда, сдался.

— Ладно, но тогда пусть хоть влазное поставит… Не меньше литра…

Возле невзрачной цементной стелы, неоднократно использовавшейся в прошлом как мишень для стрельбы крупной дробью, но тем не менее продолжавшей хранить уже не всем понятные граффити (Граффити— древние надписи на стенах, камнях и сосудах, обычно носящие бытовой характер.) полузабытой прошлой жизни «Кол…о… З…ря», Чмыхало затормозил. Дорогу перегораживали опутанные ржавой колючей проволокой рогатки, а дальше на холме торчало ажурное бревенчатое сооружение в виде высокой арки, горизонтальную часть которой украшали три аккуратно завязанные петли-удавки.

— Дальше лучше не соваться, — сказал Зяблик. — Свинопасы сиволапые и мину заложить могут.

— Откуда у них мины? — удивился Лева Цыпф, у которого после вчерашнего распития «влазной» веки поднимались с таким же трудом, как у пресловутого Вия.

— На толчке купили. Там за гранату бычка просят. Дешевка. А из гранаты да куска проволоки любой дурак мину сварганит… Смыков, пора народ тревожить. Стреляй, не жмись.

Смыков неизвестно откуда — не из рукава ли? — извлек свой до утери воронения затертый «Макаров», с сожалением глянул на него, направил ствол в небо, но в последний момент передумал и сбил выстрелом верхнюю закорючку буквы «З».

Теперь оставалось только ждать. Чмыхало вылез из драндулета и стал привычно обстукивать ногой баллоны. Зяблик впал в спячку. Верка принялась втолковывать Цыпфу методы борьбы с тяжелым похмельем, а Смыков погрузился в раздумье, обхватив голову ладонями, как будто хотел выдавить из нее какую-то важную мысль — так иные давят губку, выжимая воду.

Спустя четверть часа со стороны зловещей арки показалась молодуха в резиновых сапогах и бурой тюремной телогрейке.

— Дошла до них, похоже, наша почта, — сказал Зяблик.

Вблизи молодуха оказалась чудо как хороша: круп ее по ширине равнялся шести хорошим кулакам, зато офицерский ремень был затянут на талии едва ли не в два нахлеста. Грудь распирала застиранную камуфляжную гимнастерку, но только в верхней ее трети. Лицо суровой богини-воительницы не портили даже мазок сажи на виске и следы борща на подбородке. Чувствовалось, что она может все: вспахать ручным плугом гектар поля, без пачек и пуантов станцевать любое па-де-де, вышить гладью гобелен размером три на четыре метра, дать (и не без собственного удовольствия) целой роте. С таких женщин когда-то ваяли кариатид и валькирий. В разное время и разными художественными средствами их воспевали художник Микеланджело и поэт Некрасов.

— У нее обрез под полой, — тихо сообщил Зяблик.

— Вижу, — ответил Смыков, пряча пистолет между коленок. — Если что, я ей в лоб…

— В лоб не надо. Лучше в плечо. Нравятся мне такие бабы.

— Что надо? — неласково спросила молодуха, остановившись у бетонного торчка.

— Тебя, ласточка… — начал было Зяблик, но Смыков перебил:

— Вроде бы вы нынче в сторожевую службу назначены?

— Я в святцы не заглядывала, — молодуха стерла следы борща с подбородка и облизала палец. — Может, и мы.

— Город надо от всякого сброда почистить. Людей дайте. Дружинников.

— Людей тебе? — в голосе молодухи звучало законное презрение трудового человека ко всяким там забубенным тунеядцам. — А сами вы что, малахольные?

— Город большой. Одного поймаем, а дюжина разбежится. К вам же потом и придут.

— Как придут, так и уйдут, — молодуха кивнула головой в сторону виселицы.

— И скольких же вы гостей пеньковым хлебом и свинцовой солью встретили? — поинтересовался Зяблик.

— Вы первые будете. Другим и показа хватает. Только глянут и сразу назад поворачивают.

— Суд Линча, стало быть.

— Почему Линча? Ивана… Ее Иван Сошников ставил.

— Значит, вы никого к себе не принимаете? — спросила Верка.

— Принимаем… Детей малых принимаем. Даже арапчат. Мужиков пара пригодилась бы. Работящих И на передок крепких. Но среди вас, я гляжу, таких нет. Басурмана вашего могли бы принять, если бы с конем в придачу… Ты докторка?